Мы продолжаем исследование армянского современного искусства. Мы уже писали о сложностях формирования полноценного арт-рынка, на этот раз пробуем разобраться в опытах переосмысления постсоветского наследства. Корреспондентка Lava Media Катя Чернова поговорила с Гором Енгояном, художником и преподавателем Академии художеств — о прошедшей выставке в :DDD Kunst Hause, о постсоветском искусстве, об армянской идентичности.
Катя Чернова: Давайте начнем с начала — с вопроса о том, как обстоят дела в образовании для художников в современной Армении.
Гор Енгоян: Что ж, я сам учился в Академии Художеств, теперь преподаю там. Недавно у нас появился новый ректор, Вартан Азатян, и он пытается вдохнуть жизнь в художественное образование. Нужно учитывать, что академия в Армении постсоветская, и она мало чем отличается от других подобных институций в постсоветских странах. Она основана в 1945 году. Надо понимать ее изначальную функцию — производить профессиональных художников, которые будут работать в соцреализме. Например, мы недавно открыли архивы 1940-1950-х годов, и там в самой программе уже на уровне постановки модели для рисунка заложен канон, характерный для фигуры, будь то спортсмен или рабочий. То есть поза модели уже придумана. Потом в хрущевскую оттепель академия начала отходить от канона, который был в ее основе, и тем самым открыла модернистские взгляды эпохи оттепели. Но одновременно и потеряла кое-что.
КЧ: Фундаментальность?
ГЕ: Скорее программность. Не важно, нравится нам эта программа или нет, но она была основой институционального образования. Сейчас в моей преподавательской практике очень важен вопрос о том, как работали тогда и как мы тот опыт можем применить сейчас — где условно «художественная-академическая» и «исследовательская-концептуальная» составляющие должны работать вместе. Это очень интересно для меня, поскольку с 2003 года я занимаюсь современным искусством, одновременно имея академические навыки. Мне интересно работать с этими как бы противоречащими друг другу практиками как с неким единым целым. И это вопрос, который в последнее время актуален для Академии Художеств.
КЧ: Вы имеете в виду именно противоречие академических и современных концептуальных практик искусства?
ГЕ: Да. На первый взгляд они не сочетаются вообще. Но вы знаете, я могу сорок минут в центре Помпиду рассматривать инсталляции [Кристиана] Болтански, и ровно так же сорок минут рассматривать картину Брейгеля. Для меня они в одной художественной логике, они просто разделены временем.
И я всегда говорю, что если человек занимается современным искусством и все остальное называет старьем (равно как если он воспевает Брейгеля и Босха, а в современном не видит никакой ценности), значит, он просто ничего не смыслит в искусстве. Если честно, я рад, что у меня есть возможность преподавать, уже понимая это.
КЧ: А что вы преподаете?
ГЕ: Я преподаю комиксы. Эта практика дает прекрасную возможность долго работать со студентом над одним проектом, в котором есть и исследовательская концептуальная часть, и производственная, то есть связанная с академическим мастерством — академическая и «модернистская» традиции сосуществуют в этой практике.
КЧ: Но вы также занимаетесь мультипликацией и кураторской работой, верно?
ГЕ: Я занимаюсь мультипликацией. Раньше я даже работал в киностудии «Арменфильм», когда она еще существовала. Сейчас я художник анимации — делаю раскадровки, концепт-арты. Кураторством я сейчас занимаюсь редко, хотя раньше много проектов курировал, в том числе в NPAK.
КЧ: Кураторство ведь требует особой специализации.
ГЕ: Да, вы абсолютно правы. Но поскольку у нас на постсоветском пространстве нет кураторского образования, художники зачастую берут на себя эти функции. Например, я могу сделать выставку художников, которые мне близки и понятны, но это будет не профессиональный подход к кураторству. Художник всегда эгоист, ему сложно придерживаться этических рамок, ему хочется самому экспонироваться. А вот с преподаванием иначе, тут уже нет противоречия — ведь преподаватель должен работать, открывать что-то новое в своем искусстве, делиться открытиями со студентами.
КЧ: А у вас как у практика есть какое-то направление художественного исследования? Вы как-то это определяете?
ГЕ: Я понимаю, откуда растет этот вопрос, но я предпочитаю не формулировать заготовленный ответ. Лет пять или шесть назад у меня такой ответ был, потому что я работал в «модернистской традиции». Но сейчас все по-другому. Я хочу просто смотреть на вещи, которые мне близки, которые мне знакомы. Я не пытаюсь смотреть куда-то далеко, решать чьи-то проблемы, я смотрю себе под нос, смотрю на историю Армении, на современность. По-моему, сейчас очень важна работа с двумя традициями — с государственной советской и некой «освободительной», которая возникла в период оттепели. Сейчас обе эти традиции являются нашим наследием — собственно, новой традицией, сотканной из противоречий. И это актуально не только для меня как для армянина из Армении, это, по-моему, общий постсоветский феномен. Я научился жить не в противоречии с этими традициями внутри себя.
Выставка Small Things, :DDD Kunst Hause / Фото предоставлено Гором Енгояном
КЧ: Выходит такое сочетание конформистского и нонконформистского?
ГЕ: Нет, я не об этом. У людей есть предрасположенность к тому, чтобы быть приверженцами чего-либо, занимать чью-то сторону. Но гораздо сложнее видеть, что нет никаких бинарных оппозиций, нет черного и белого. Например, когда мы говорим об «официальном» советском искусстве, у меня и у вас может возникнуть нежелание взаимодействовать с его авторитарным свойством. Но ведь были люди, которые верили в то, что они делают, не будучи авторитарными.
Прекрасный пример: когда я учился, моим преподавателем был сторонник классического академизма, и естественно, ему не нравилось то, что я делал. Но с ним можно было спорить! С ним можно было вести полемику и часами вот так разговаривать — и он приводил обоснованные доводы, а не просто отрицал то, что ему не нравится. Академическое советское образование — это не одни только НКВДшники, это еще и хорошо образованные и очень много знающие люди. Это важная традиция, с которой мы только сейчас начинаем по-настоящему работать. Потому что раньше сторонники «модернизма» просто отрицали эту традицию — не изучая, не понимая мотивации. А ведь этот советский академизм — он же не только советский.
Академическое советское образование — это не одни только НКВДшники, это еще и хорошо образованные и очень много знающие люди. Это важная традиция, с которой мы только сейчас начинаем по-настоящему работать.
КЧ: Ну да, формально это плоды трудов живописцев, которые выясняли, как работает цвет, свет, объем, глубина.
ГЕ: Конечно. Вот вам пример работы с цветом: я посылаю свою видеоинсталляцию на выставку в Гамбург и пишу к ней техническую инструкцию, долго описывая, какого цвета должна быть мебель вокруг экрана — чтобы в экспозиции ничто не контрастировало с красным цветом в видео, чтобы ничто не перетягивало на себя акцентность. Это художественная теория цвета, академическая теория. Странно отрицать, что академические законы в современном искусстве работают.
КЧ: Вы говорили как-то, что это метод отрицания, присущий сталинизму.
ГЕ: Да, и это очень провокационная мысль — диссидентское отрицание конформистского искусства является примером «сталинистского» отношения к традиции. Для кого-то нонсенс, что Тарковский вдруг оказывается «сталинистом». [Примечание редакции: на языке искусства это оксюморон, ведь режиссер Андрей Тарковский работал буквально противоположно всем официальным художественным регламентам, утвержденным при Сталине]. Но ведь что делал Сталин, помимо репрессий, что он делал с культурой? Он закрыл библиотеки, он редактировал историю.
КЧ: Да, он же буквально статьями в прессе диктовал правила работы с историей.
ГЕ: Да. Я не оправдываю этот феномен и не порицаю Тарковского, я с удовольствием пересматриваю «Андрея Рублева», потому что это великая работа. Но когда я говорю о «сталинизме», это задевает людей, потому что все всегда этого боялись. Когда армянские искусствоведы начали говорить, например, про Минаса [Аветисяна], то есть начали продвигать национальный «модернизм», они дословно прописывали в статьях, что это все не имеет никакого отношения к советскому академическому наследию. И это ведь то же самое «сталинское» по сути, по методу редактирование истории — это как заявлять о том, что не было никакого НЭПа, Ленина не было и царя не было. Еще пример: в 1980-е и 1990-е была такая постсоветская группа «третий этаж», знаете?
КЧ: Знаю, они очень примечательные.
ГЕ: Один из них был моим учителем рисования — Ара Ховсепян. И вот он и его единомышленники в 1980-е говорили так: мы космополиты, мы западные, мы первые выставлялись вне СССР. Но ведь это все абсолютно советский феномен — говорить, что человек ничем не связан с советской художественной традицией, в то время как он живет там, имеет там квартиру, платит налоги. Это отрицание — само по себе очень советская вещь! Понимаете, о чем я?
КЧ: А сейчас как?
ГЕ: А сейчас мы начинаем разбираться, против чего же все-таки был тот протест, начавшийся в период оттепели. Я считаю, что именно в этом проявляется уже подлинное, настоящее завершение Советского союза — этот финал еще не свершился, он только надвигается, и смысл его именно в признании всего советского, в признании того, что оно было и мы этому наследуем, хотим мы того или нет. Обе эти традиции — советская официальная и антисоветская внутри СССР — одинаково являются нашим наследием. И что интересно, практика отрицания традиции, вот это «сталинистское», по сути, отрицание — это тоже наша традиция.
КЧ: Вместо векторного развития возникают сложные стихийные трансформации.
ГЕ: Все перемешалось. Статус-кво, который сложился после Второй Мировой Войны, меняется — это и есть кризис модернизма.
КЧ: Что же происходит с армянским искусством в контексте кризиса модернизма?
ГГ: Мы, конечно, работаем в своей традиции, крепко связанной с постсоветским и ближневосточным. Наша локальная тема сейчас очень важна. Мы с вами говорим в 2025 году, закончилась Карабахская война, идет война России и Украины, в мире происходят сумасшедшие вещи. Консенсус, сформированный после Второй Мировой, вот этот статус-кво, оказался разрушен. Контекст мирового искусства тоже меняется.
Мне сейчас интересно работать с Ближним Востоком — не с Европой, не с Россией. Между тем, многие армяне забывают, что ближайший мегаполис к Еревану — это не Москва и не Париж, а Тегеран, город, в котором живет 15 миллионов жителей, в котором есть музей современного искусства, в котором тысячи разных галерей, маленьких и больших. Это огромный богатый город, наследник персидской империи. Мы забываем об этом.
КЧ: Из-за исламской революции ничего не поменялось?
ГЕ: Поменялось многое, но люди не стали меньше понимать в искусстве. Например, сегодня на больших биеннале в арабских странах 40 процентов всех художников — это художники из Ирана. А для Армении Иран ближайший сосед уже три тысячи лет, армянский язык имеет 70 процентов слов персидского, еще до-исламского происхождения. Нам есть над чем работать вместе. И работа с Турцией, и работа с Азербайджаном именно в плане современного искусства — я надеюсь, в ближайшем будущем она будет возможна — для меня сейчас очень важны. Потому что мы еще и люди Ближнего Востока, мы воспринимаем друг друга на ином эмоциональном уровне. Но вообще Армения по своему духу очень интересна, потому что она одновременно и ближневосточная, и советская.
КЧ: И европейская тоже?
ГЕ: В этом проблема: мы христиане среди исламских государств. Мы по своему телу, по ощущениям скорее ближневосточные, а по своим стремлениям — европейские, мы тянемся к просветительству. Это армянская традиция — быть в быту восточными, а в стремлениях западными. Но при этом у нас есть еще и советское прошлое. Помните тот чемоданчик на выставке в :DDD Kunst Haus?
Выставка Small Things, :DDD Kunst Hause / Фото предоставлено Гором Енгояном
КЧ: Да, и интересно, что он для меня тоже выглядит очень своим, хотя я советское не застала вообще, но выросла на этом. И удивительно, как долго сохраняется это радикальное разделение на западное и советское, как тяжело изжить этот железный занавес, хотя, казалось бы, он рухнул давно.
ГЕ: Это постсоветская вещь — противоречие между западной и советской традицией. И оно, конечно, определяет нашу нынешнюю традицию. А в Армении есть еще восточные традиции, и они тоже удивительным образом сосуществуют с советским и западным. И это важно понимать. С этим связаны настоящие перемены, которые сейчас происходят в Армении, после революции или даже после войны 2020 года. Перемены вот в чем: люди начали понимать, что они живут здесь, что наши соседи — не русские, не американцы, не немцы, а Турция, Азербайджан, Иран и Грузия. И других соседей у нас нет. Перемена в том, что мы начали замечать противоречивость в нашей традиции, которая оказывается самим противоречием. Мы начали это видеть. Говоря «мы», я имею ввиду себя в том числе.
КЧ: А как было раньше? До 2020 или до 2018?
ГЕ: Раньше была высокая степень поляризации. Это очень советская черта — ты или номенклатурник, или диссидент. Сейчас отношение к традиции поменялось, оно перестало быть позитивным или негативным — оно стало обязательным.
Раньше человек или провозглашал себя сторонником европейских ценностей и отрицал традиции, или превозносил традиционное. А потом вдруг ты понимаешь, что ты наследник и тех, и других. И твоя традиция в том, чтобы быть противоречивым. К сожалению, это часто означает быть неудобным самому себе, тонуть в противоречиях.
КЧ: А как армянский зритель относится к этой традиции противоречивости и к новому искусству в последние пять-шесть лет?
ГЕ: Это очень важный вопрос. Я замечаю, что как только художник обнаруживает эту противоречивость, его работы начинают всем нравится. И я имею ввиду вообще всем — и рабочему, и таксисту, и арт-критику. Я видел это на примере выставки Люсине Навасардян, я видел это даже на примере своей выставки в :DDD Kunst Haus. И ведь я не привык к этому! Я привык к тому, что есть люди, которые не считают мои работы искусством, которые говорят «моя бабушка так может»; есть знающие апологеты; есть еще те, кто критикуют недостаточно левое или слишком левое, ну и так далее. А тут всем нравится, и каждому по своим причинам. Я показываю разным людям работу, и каждый находит что-то интересное для себя, потому что я свою позицию не акцентирую.
КЧ: И вы работаете с маленькими вещами?
ГЕ: Да, собственно, недавняя выставка в :DDD Kunst Haus так и называется. Я смотрю себе под нос, меня интересуют такие маленькие вещи.
КЧ: Интересно, что вы одновременно мыслите масштабными категориям, сознавая свою причастность к разным традициям, но делаете это, глядя под нос, максимально далеко от обобщений.
ГЕ: Это еще и про распределение энергии — не важно, художник ты, преподаватель или математик. Если ты хватаешь огромнейшую вещь, велики шансы, что ты будешь понимать ее поверхностно, пытаясь охватить недостаточно длинными руками. А вот если будешь работать с маленькой вещью, то поймешь ее гораздо лучше. Это может быть что-то тактильное или какая-то практика мастерства, которой ты занимаешься десятки лет. Повторяющееся действие, как в той работе с черточками — там просто личное время, без всякой боли.
КЧ: Большие эмоции ведь редко поддаются художественным средствам выразительности, поэтому может быть яснее и честнее иногда делать про то, что условно умещается в руки. Говорить не про огромные сложные чувства, а про то, как работают маленькие вещи. Как будто это может быть честнее, чем попытки экспрессивным образом передать большое чувство.
ГЕ: Ну да, я об этом, — большое и маленькое. Эмоция — всегда большое. Но если про честность — честность не в том, чтобы не лгать, потому что визуальное искусства ведь, по сути, является мастерской ложью. Я никогда не думал, что искусство — это про честность. Честная часть не в том, насколько я правдив — например, когда я преподаю, я советую аккуратно прикрыть тенью что-то выпадающее, неудачное — техника художественная это позволяет, это ее суть в общем-то. Честность в другом — если тебя действительно интересует эта тема, если ты что-то преодолеваешь, делая свою работу. А действительно понять, что тебя интересует — это еще отдельная работа, разобраться непросто.
КЧ: Особенно внутри противоречащих друг другу традиций.
ГЕ: Да, пожалуй.
Выставка Small Things, :DDD Kunst Hause / Фото предоставлено Гором Енгояном