Это история о том, как наша редакция столкнулась с неожиданным проявлением культуры отмены в ереванском (международном) поле современного искусства — в практике нашей корреспондентки и арт-критикессы Кати Черновой. Пытаясь осмыслить этот эпизод, Катя рассуждает о том, насколько глубоко политика проникла в разные сферы жизни и чем это плохо.
Несколько недель назад я заприметила в ереванской афише один любопытный перформанс и решила, что обязательно напишу о нем колонку. Работа действительно оказалась очень любопытной: художники смоделировали некий сценарий, сохранив за зрителями достаточно большую свободу действий. Особенно интересно то, что собравшиеся на перформанс люди, благодаря неформальному характеру встречи и тонкой эстетической настройке, образовали что-то вроде сети кросскультурного взаимодействия — оказалось, например, что повседневный опыт жительницы Польши знаком жителям Армении, Германии и Украины.
Окей, где тут политика?
На самом деле, все начинается с формы: перформативные практики в искусстве как таковые появились во многом благодаря влиянию политического контекста, усилению либеральных позиций — перформанс был отказом от участия в традиционных рыночных отношениях (его не повесить на стену и не запереть в сейф), а еще в определенной итерации перформанс был опытом устранения «диктата художника», по сути, попыткой снять с искусства приставшее клеймо элитарности и сделать его открытым и понятным. К сожалению, получилось все ровно наоборот, но это уже отдельный большой разговор. Говоря короче, перформанс сам по себе — это результат демократизации искусства, то есть это очень политичная форма.
Мы все прекрасно понимаем, что политическое сложнее того ограниченного круга событий, который очерчен сценой — не важно, будь то театральные подмостки или трибуна ООН. И вот случай с перформансом, в котором я поучаствовала и которому посвятила весьма хвалебную рецензию, оказывается очень интересным примером такого расширения политического за пределы заранее согласованных ситуативных рамок.
Самое интересное случилось уже после публикации текста: поздно ночью художники обратились ко мне с просьбой удалить текст и любые упоминания их группы на сайте и в соцсетях Lava Media. Это было очень длинное письмо, построенное на трехчастном аргументе: 1. русский язык — это язык оккупантов в Украине, вне зависимости от того, какие «либеральные» или «нейтральные» медиа пишут на нем (кавычки мы здесь сохранили, чтобы наш читатель оценил уничижительный тон); 2. На сайте Lava Media есть специальный раздел, посвященный войне в Украине — вероятно, авторы письма пытались намекнуть на то, что мои коллеги русскоязычные журналисты могут невзначай ретранслировать российскую провоенную риторику, просто потому что читают и пишут на русском языке; 3. В составе группы художников есть украинка, которая очень расстроилась, обнаружив публикацию о своей работе в русскоязычном медиа. Можно понять ее чувства.
Я, признать, впервые столкнулась с культурой отмены. И я очень благодарна моим коллегам и главному редактору за поддержку. Редакция Lava Media отказалась удалять публикацию, поскольку это противоречило бы профессиональным стандартам, которые в этом контексте таковы: текст можно удалять только в том случае, если в нем обнаружены недостоверные сведения или что-то такое, что безосновательно бросает тень на репутацию упоминаемых людей. Кстати, арт-критика в этом смысле живет по законам классической журналистики, ведь представьте, каким идиотским был бы мир искусства, если бы критики стремились польстить художникам ради того, чтобы у последних не было лишних поводов требовать снять текст с публикации. Арт-критики обычно не слушают художников, даже если последние уверены в своей гениальности и в никчемности критика.
Однако смотрите, какой получается парадокс: фигуранты публикации, которым не нравится Lava Media — потому что я и мои коллеги работаем преимущественно на русском языке и на нем же оперирует российская Z-пропаганда, — предлагают нам уподобиться институтам этой самой российской пропаганды, удалив публикацию по просьбе ее фигурантов. Естественно, редакция дает отказ на такую просьбу.
Дорогой читатель! Я проговорю здесь очень важную вещь. Мне относительно легко вести такие разговоры, потому что мой дом не разбомблен, а всего лишь продан и покинут. Личные чувства и неприязнь ко мне со стороны человека, живущего в Киеве под обстрелами, которые ведутся с публичной отсылкой на «волю российского народа», частью которого я все еще являюсь — это то, что я в данном контексте не могу осуждать. Однако чувства, автоматически, в запале, некритически подшитые к институциональной политике — это то, что для меня абсолютно неприемлемо.
Кому-то может показаться, что отказ европейских художников от освещения их работы в русскоязычном медиа — это как раз пример проникновения гадкой, разобщающей, фрустрирующей политики в такое вот прекрасное независимое искусство. Типа «искусство выше политики». Но на самом деле искусство неотделимо от политики. Более того, искусство очень особенным образом политично, поскольку оно связывает личное и институциональное — это уникальная функция искусства, и это ответственность. Наблюдая сегрегацию по языковому, национальному или любому другому признаку, мы наблюдаем что угодно, но точно не добросовестную политику и не искусство. Потому что и политика, и искусство — это опыты взаимодействия, а не инструменты сегрегации.
Политика действительно предполагает разделение и размежевание, но ради дефиниции, а не ради изоляции.
Дефиниция необходима, поскольку необходимы объединения и представительства, необходимы политические субъекты. Изоляция же не оправдывает ожидания, поскольку возведение глухой стены способствует расчеловечиванию людей по обе ее стороны, лишая их последней возможности влиять или хотя бы паритетно наблюдать друг за другом (кажется, что трагедия 7 октября 2023 года в Израиле продемонстрировала последствия взаимного возведения стен). Отказываясь слышать иранцев или россиян или любых других людей родом из авторитарных стран, политические акторы, способные как-то влиять на события, отказываются от политики. И это трагедия.
Потому что политика — это не про изъятие из дискурса голосов несогласных, а про поиск адекватных людей, с которыми можно и нужно взаимодействовать, с которыми можно и нужно обсуждать несогласие. Если люди не могут вести обсуждение têt-à-têt, если это выше человеческих сил, ответственность за политику должны брать на себя институции. Институт искусства — это альтернативная площадка для доверия, для поиска людей, с которыми можно и нужно упорно противостоять расчеловечиванию. Поэтому в искусстве нет и не может быть места сегрегации. Эмоции людей — это понятно, но любая форма исключения несогласных из дискурса, выдворение институтов (а тем более медиа) из пространства обмена мнениями — это путь к авторитаризму.
Но вернемся к перформансу. В пределах согласованного легитимного пространства искусства работа художников становится площадкой для коллективного «разделения чувственного» — то есть, следуя логике французского философа Жака Рансьера, работа художников становится площадкой для политического взаимодействия (поскольку оно и есть «разделение чувственного»). Да, по мысли Рансьера и многих других современных мыслителей, не обязательно стоять за трибуной в галстуке, чтобы иметь доступ к политике — в целом достаточно усесться в круг, говорить о своих воспоминаниях и слушать друг друга — это тоже политика. Но вот парадокс: как только перформанс заканчивается, мы выходим из круга и возвращаемся в реальный мир, где оказывается, что одна из участниц всю дорогу «только притворялась нормальной», говоря по-английски — на самом деле, она говорит и пишет по-русски, а еще она из России. Или нет?
Что же получается? Нормальное политическое взаимодействие в такой логике доступно в элитарных пределах институтов искусства, но его ни в коем случае нельзя выплескивать в жизнь, переносить в другие сферы — например, в журналистику. А без того, что происходит снаружи — это уже не политика, а сказки.
Все вышесказанное не означает, что люди какие-то неправильные, недостаточно чуткие или, наоборот, недостаточно отстраненные, чтобы взаимодействовать вне зависимости от категории происхождения. Но вот, казалось бы, элементарная вежливость, а ее все же важно отметить: вместе с письмом от коллектива я получила также письмо от одного из участников — с человечным комментарием и благодарностью за мою работу. К сожалению, набившая оскомину геополитика загоняет нас всех в крайне неприятные, угловатые, острые рамочные конструкции, в которых ненависть — новая этическая норма, а наипростейшая вежливость вдруг оказывается примечательна и достойна отдельного упоминания.