25 сентября в 20.00 в ереванском книжном магазине Common Ground писатель Владимир Сорокин презентует свою новую книгу «Сказка». Как сказано в аннотации к книге, в «”Сказке” оживает мрачная постапокалиптическая Россия, где мусорные поля становятся территорией надежды, а путешествие по свалке — путём к сакральному преображению». В преддверии ереванской встречи поэт Влад Гагин специально для Lava Media задал писателю несколько вопросов о войне, эмиграции и других особенностях нашего времени.
В одном из последних интервью вы сказали, что ни один роман не был написан во время войны. Сразу вспоминаются контрпримеры, да и вы сами написали «Сказку». Может быть, имелся в виду какой-то отдельный тип романа? Такой, например, где важно дать более комплексный «портрет» времени?
Я говорил про романы о войне. «Война и мир» писался спустя сорок лет после событий 1812 года. Романы Ремарка, Энста Юнгера, Селина, Нормана Мейлера, Астафьева, Гроссмана вышли тоже после войны. «Сказка» — это не про войну. И, по-моему, это все-таки не роман, а повесть. Критики называют её романом — пусть называют, я с ними биться за жанр не буду.
В той реплике о невозможности романа во время войны вы сказали об определенном свойстве военного времени — словно оно слишком плотное, слишком многое меняется каждый день. Мне вспомнилась цитата Гертруды Стайн: «В войну годы длиннее, то есть длиннее дни, длиннее месяцы, годы гораздо длиннее, но недели короче, и так получается война. А когда нет войны — ну, сейчас я и не припомню, каково это, когда нет войны». Что для вас происходит со временем во время войны? И универсальны ли подобные временные трансформации для любых войн?
Война для культуры во все времена — это такая черная дыра, если пользоваться астрономией. Она возникает рядом с нами, и все мы попадаем под её адское притяжение. В ней гибнут не только люди, но и замыслы, идеи, отношения.
Большинство людей культуры сейчас в депрессии, им трудно сосредоточиться, трудно работать: в сети колышется нарративный океан, состоящий из военных сводок и бесконечных комментариев к ним со стороны сонма новоиспеченных аналитиков и обозревателей, каждый из которых всё знает про войну и главное — знает, когда эта война закончится. Военная публицистика агрессивно лезет во все щели. Тут не до литературы. Безусловно, писатель, если он не тупой ремесленник и не экзальтированный идиот, должен уметь молчать, держать паузу. У меня были промежутки между романами по несколько лет, это вполне нормально. Но если ты захотел писать, а черная дыра забирает, сосёт у тебя энергию — это уже не пауза, а катастрофа. И каждый должен с ней справляться по-своему.
Вы часто говорите о некой «пирамиде власти» в России, которая не меняется еще со времен Ивана Грозного и которая во многом является источником наших бед. Но что эту пирамиду характеризует? И чем обеспечивается ее самовоспроизводство? Иногда кажется, что это что-то из разряда «нечеловеческой агентности».
Характеристики этой пирамиды: деспотизм, непрозрачность, равнодушие к народу, полнейшая непредсказуемость и зависимость от психосоматики одного человека, сидящего на её вершине. Почему она воспроизводится с XVI века? Потому что во времена революций, «оттепелей» и перестроек она оставалась стоять. Подновляли только её грани, а конструкция, выстроенная Иваном Грозным, оставалась нетронутой.
В том же интервью вы с иронией отозвались о Фукуяме, чья теория о конце истории не оправдала себя. Я вспомнил, что в тот же период, когда Фукуяма написал эту книгу, субкоманданте Маркос использовал термин «четвертая мировая война» — это обратный Фукуяме взгляд: не конец окончание противостояния сверхдержав, но умножение числа конфликтов по всему миру на фоне «неолиберального» порядка.
Мне кажется, все эти события последнего десятилетия — реакция мира на либеральный глобалистский проект. Мир начинает дробиться, что и вызывает различные войны — реальные, торговые, религиозные, культурные. «Новое Средневековье» [концепция, используемая рядом авторов для описания истории XXI века, подразумевающей возврат человечества к тем или иным нормам, практикам, социальным или технологическим чертам, характерным для Средневековья — прим. ред.] — не просто модный термин, это уже становится реальностью. Страны начинают возводить стены, огораживаться, вооружаться. Прежним мир уже не будет.
В 2023 году вы говорили, что не считаете себя эмигрантом, поскольку получилось, фигурально выражаясь, «слишком много вывезти» из России. Не истончается ли этот «багаж» с течением времени?
Багаж не то чтоб истончается, а тяжелеет воспоминаниями. Когда будущее темно и непредсказуемо, волей-неволей ты погружаешься в прошлое, в мир воспоминаний.
Я подумал, что вы часто — на тех же презентациях книг или других творческих мероприятиях — сталкиваетесь с эмигрантской публикой. Можете ли что-то сказать об этих людях?
Люди как люди. Но эмиграция — это в любом случае испытание. Не может быть коллективного подхода в её оценке — каждый из нас решает своё экзистенциальное уравнение. Одно обобщает: депрессивность. Войны способствуют депрессии. А в случае с нынешней Россией, ей способствует и полнейшая неопределенность, хаотичная импульсивность российской политики, которую невозможно логически оценить и предсказать.
Чувствуется ли, что за годы российско-украинской войны что-то изменилось и в ваших читателях? А что изменилось в вас как в писателе за это время?
К счастью, я не могу на себя посмотреть со стороны. Очевидно, что в любые времена, с каждым днем в нас что-то меняется. За читателей своих тоже отвечать не могу. Одно радует безусловно — молодежи среди них становится больше.
А вообще во времена смут и войн люди больше читают. Много раз повторял: в периоды политических беспросветных зим люди идут в книжный и закупают книги, как дрова, чтобы ими согреться. Будем же греться, пока есть чем.